Любой, кто интересуется жизнью и смертью не только экономик и стран, но и национальных языков, наверняка уже слышал о том, что Oxford Dictionaries объявили словом 2016 года термин «post-truth», или «постправда» («постистина»).
Издатели этих солидных словарей определили постправду как термин, связанный «с обстоятельствами, в которых объективные факты меньше влияют на формирование общественного мнения, чем апелляция к эмоциям или личным предрассудкам».
Собственно, мое высказывание на эту тему можно было бы ограничить тремя ссылками: вот этой, этой и этой. Но надо озвучить и выводы.
Началось все примерно на том этапе (2012 г.), когда Facebook зарегистрировал миллиардного пользователя. А зерно было посеяно еще раньше, в эру LiveJournal, давшую нам первые эмоциональные шаблоны нас самих. Мы выучились думать, грустить и любить так, чтобы это выглядело кинематографески. Так, чтобы наша зависть, глупость, измены не отталкивали, а по-голливудски привлекали как можно больше новых френдов. Первые Его Ворсейшества, первые роденовские «мыслители» в теплых клетчатых пледах на подоконнике, первые котики и фотки еды (как маркер того, что жизнь удалась) появились еще тогда.
Но переселение планеты в Facebook стало той гранью, за которой жизнь человечества окончательно раздвоилась на мир относительно правдивых эмоций и состояний и мир выгодных медийных воплощений тех же эмоций и состояний. Facebook-успешность, facebook-удовлетворенность, facebook-болтливость и даже facebook-борьба окончательно раздвоили сообщество читателей новостей.
Таким образом, post-truth создается не медиа-ресурсами, а читателями и зрителями. Всяческими их демонами и внутренними нарциссами. У аудитории появилось глубокое понимание того, что произнесенное слово может быть произнесено лишь ради того, чтобы кому-то понравиться.
Советская «объективность», насчет которой я от души зубоскалил в «Озере радости», исчезла еще раньше, после того как постфрейдисты нам объяснили, что из-за расщепления субъекта познания никакого единого «я» больше не существует. А семиотики добавили, что реальность есть сумма репрезентаций, которой не очень-то следует верить. Но на тот момент никто не мог допустить, что эти гуманитарные кинические упражнения кончатся появлением цифрового оруэлловского монстра и тот оперативненько (за 4 года!) научит третью от солнца планету не верить в правду.
Популярность Путина, блицкриг ультраправых в Европе, «Крым наш», с одной стороны, и «Кто не скачет, тот москаль», с другой; «Брекзит», победа Трампа — все это коллективные заклинания постправды.
Заметили ли вы, насколько плавно мы очутились в мире, в котором больше невозможно транслировать смыслы, в мире, который ждет от тебя лишь facebook-афористичности, твиттер-ироничности, инстаграм-красивости? Осознаете ли вы, что в наши дни Христу, чтобы основать новую церковь, потребовалось бы записать смузи-челлендж для YouTube и набрать миллион просмотров? По-другому никак. Идиллические мысли лузеров никто не шерит.
За взрывом Всемирного торгового центра стояли спецслужбы, американцы финансировали и вооружали Аль-Каиду, в Сирии Россия воюет с ИГИЛ, Сталин был гениальным и справедливым правителем, отцом народов, а Горбачеву за развал СССР заплатили масоны — массы людей, целые страны верят в эту лабуду. И если им сказать, что это не так или, по крайней мере, в некоторых случаях не совсем так, тебя станут гнобить. Мол, ты говоришь неправду.
Потому что в твою правду никто не верит.
Со времен античности эти понятия — правда (истина) и вера — были строго упорядочены. В правду верить мы должны, иначе будет плохо. Киники, конечно, подшучивали, что правда должна быть правдоподобной, но это выглядело как мягкое навязывание услуг логографа афинянину, собравшемуся отсудить у жены дом. Киники не ставили под сомнение сам порядок. Прежде всего — правда (истина) как абсолют, а потом уже — вера как добродетель.
«Слово 2016 года», post-trurth, меняет все. Теперь уже вера конструирует правду (истину), а не наоборот. В наши дни вера коронует то или иное криводушие знаком абсолютной «истины», и никак иначе!
Если подавляющая часть пользователей Facebook из твоей ленты поверит, что белое есть черным, эти понятия и в самом деле поменяются местами. И не останется ни малейшей возможности объясниться. В этом смысле самой извращенной составляющей любой гибридной войны могла бы стать полная подмена френдлент пользователей вражеской страны на политически антиподные (см. статью о BigData). Как-то, читая статусы отдельных жителей Крыма, я даже стал подозревать, что такая технология уже запущена.
То, о чем говорилось выше, означает не только ослабление силы слова. Оно означает и изменение сущности действия. Ведь правда (истина) являлась как раз таки посредником между обещанным и исполненным, логосом и поступком. Теперь же политики могут делать в принципе всё, что им придет в голову, главное — иметь хороших админов штабных аккаунтов в социальных сетях. Тот, кто смотрел Veep, может добавить: все глаголы в этом абзаце следует читать не в будущем, а в настоящем времени.
Что касается меня, то скажу честно. Меня заколупал постмодерн и его постапокалиптические последствия. Эти игры с относительностью всего, в том числе этичного, в том числе болезненного, в том числе бесчеловечного. С его недоверием к истории, личности, мыслям, душе и чувствам.
Слово было дано человеку не для того, чтобы плести из него паутину относительности. Кто угодно, когда-либо присутствовавший на похоронах близкого, знает, что в этом мире все очень просто. Слишком даже просто. И ничего сильно лайкаемого из этого «просто» не вылепить.
Я могу сомневаться в реальности, допускать, что тот «я», который пишет этот текст, является совокупностью репрезентаций, ретранслирующей тотемический гул медийной земли.
Но я по-прежнему верю в правду. И, по извечной белорусской традиции, буду стараться отыскать ее. По крайней мере в том контенте, которым заваливают меня ежедневные новости.
