Микола Аврамчик. 1938 год, Минск, курсы при Союзе писателей для творческой молодежи из регионов.
В литературу его ввел Якуб Колас, Кузьма Чорный писал сельскому школьнику Миколе рецензии на первые рассказы, со Змитроком Бядулей он вместе выступал на вечере, лучшим другом был Пимен Панченко…
…Так повелось, что журналисты спрашивают у долгожителей (а в наших широтах 90 — это уже долго) о секретах сохранения формы, что болит / не болит и т.д. И я, признаюсь, хотел мимоходом запросить об этом у Миколы Яковлевича. Но, увидев на пороге энергичного, веселого, подвижного хозяина дома, забыл об этом. Так и не вспомнил об этом на протяжении нашей многочасовой беседы. Трудно поверить, что человек, у которого так блестят глаза, который имеет такой светлый ум и твердую память — старейшина нашей литературы.
«Купала без шапки, как пророк, стоял над массой людей…»
— Ну да, получается, что старейшина… — говорит Аврамчик. — Если смотреть по дате рождения, то так оно и выходит…
— А кто ваши лучшие друзья были среди писателей?
— Самый близкий — Пимен (Панченко. — авт.) и Брыль. Мележ. Шамякин. И, конечно, мой наставник, ставший моим другом — Аркадь Кулешов. Ну и с Максимом (Танком. — авт.) у меня были очень дружеские отношения. Я у него работал 7 лет в журнале «Полымя».
— Я читал, что в литературу вас ввел сам Колас. Это правда?
— О, ну это уникальная история!
— Так расскажите!
— Пришли они — Купала, Колас, Лыньков, Эди Огнецвет — к нам в пединститут на встречу со студентами. В 1939 году, в апреле — где-то пятого или шестого, не помню точно. И вдруг меня толкают: «Смотри, Колос взял твои стихи читает!..» У нас выходил машинописный журнал «Наша творчасць» — и кто-то ему экземпляр на стол положил. Я испугался страшно! Колас стихотворение читает — мое! Купала взял очки, тоже прочитал, о чем-то они поговорили. Колос поднимается и говорит: «Мы ознакомились с вашим журналом, и наше внимание привлекло стихотворение Аврамчика «Адлёт жураўлёў», приглашаем автора на сцену…» Меня — первого на трибуну! Я, конечно, вышел на трибуну покорно, а стихов ведь не приготовил никаких… Стал шарить у себя по карманам — в ту пору у меня часто бывали рукописи с собой, черновики. Нету! В первых рядах стали хихикать.
— А что вы, своих стихов наизусть не знали?
— Тогда — нет, только некоторые. Но перед такой аудиторией… Там же тысячная аудитория, огромный зал!.. И я, не найдя ничего другого, лупанул по памяти два стихотворения! «Адлёт жураўлёў» (послушать стихотворение Миколы Аврамчика «Адлёт жураўлёў» в авторском исполнении можно здесь) и какое-то, не помню, что-то такое патриотическое. Аудитория приняла хорошо. Потом они начали выступать сами. Купала читал стихотворение «А мы сабе сеем і сеем» и отрывок из поэмы «Тарасова доля». Колас читал стихотворение «Прывітанне Маскве» и какому-то съезду стихи, который тогда проходил…
— И кто из них лучше стихи читал?
— Конечно, Колас! Купала — страшно плохо… Хотя! Я вам скажу такое дело: Купалу я больше видел и больше с ним бывал в разных ситуациях до войны. И когда я увидел, как Купала читал на кладбище стихотворение памяти Эдуарда Самуйленка… Я был просто тронут… Снег падал… Он без шапки, как пророк, стоял над массой людей… Стихотворение это короткое, там строк 12 или 16… Он читал просто потрясающе! А здесь, в институте, он читал «А мы сабе сеем і сеем» — длиннющее стихотворение! И читал он его плохо, почему-то немножко рот кривил влево. И как-то гнусаво: «А-мы-са-бе-се-ем-і-се-ем…» В итоге в зале возникло некоторое оживление…
«Когда я приехал в Минск, все писатели уже были репрессированы или расстреляны…»
— Та симпатия со стороны Коласа, принесла ли она вам творческие дивиденды?
— На следующий день в газетах написали об этом… Причем Коласу кто-то тогда подсунул тетрадь чистую, чтобы он написал отзыв. И он карандашом написал на первой странице, что стихотворение «необычайно свежее, по силе и эмоциональности я ставлю его в ряд таких стихов, как Лермонтовский «Парус». И газеты дали все это, напечатали.
— А Купала с Коласом уже на то время считались писателями номер один?
— Так никого же не было. Когда я приехал в Минск, все писатели уже были репрессированы или расстреляны… Но мы, деревенские хлопцы, еще тогда далеко не все это знали…
— А с кем из сегодняшних классиков вы тогда общались?
— С Бядулей. Даже однажды пришлось вместе выступать. Его пригласили к нам в институт стихи читать, в 1940 году. И он сказал: один не хочу, давайте еще кого-нибудь из ваших. И Бядуля даже захотел, чтобы я первый читал. И я читал перед ним и перед большой аудиторией… А потом даже проводил его домой.
— Микола Яковлевич, а чувствовалось ли тогда напряженность — после страшных сталинских репрессий 1930-х годов?
— Знаете, вот тогда вместе с Купалой и Коласом пришла и Огнецвет. А она была секретарем комсомольской организации, все говорили, что она «стукачка». Микола Хведарович, после того как вернулся из ссылки, рассказывал мне историю. Кулешова, говорит, я простил, а Эди не прощу… Когда Микола сидел, Кулешова вызвали на очную ставку. И следователь спрашивал, знаешь его, Хведаровича, что можешь сказать. Кулешов ответил: «Конечно, знаю — наш писатель. Ничего такого сказать не могу… Только что он Пушкина перевел — так мне не очень нравится…» Следователь парировал: «А вы думаете, вы «Онегина» точнее перевели?..» Так Кулешов потом просил прощения у Хведаровича: прости, мол, если что не так тогда сказал… А Эди, как секретарь комсомола, написала резолюцию «согласна» на доносе или на заявлении. И не извинилась… Почему Фадеев погиб, русский писатель? Мне Кузьма Горбунов рассказывал, как они, те, кто уцелел, звонили Фадееву ночами, вернувшись из ссылок: «Сашка, ты же, б…, ты такое…» И в итоге Фадеев застрелился. Он же ставил на всех подписи…
«Мать мне даже при смерти заявляла, что белорусского языка нет…»
— Микола Яковлевич, какое ваше первое воспоминание из детства?
— Приезд матери откуда-то, по-праздничному одетой. Книг привезла, брошюр каких-то, портреты. Оказывается, это был 1926 год, март месяц — первый съезд белорусских крестьянок в Минске, она была делегаткай этого съезда — и привезла это все.
— А родители грамотные были?
— Сказать так — было бы довольно смешно. Мама читать читала, и много очень читала. Писать не умела, не писала ничего, хоть две зимы и училась в церковно-приходской школе. Отец никогда ничего не читал, писал безграмотно, но почерк очень красивый был…
— А вы в кого такой грамотный?
— Я?.. Скажу вам одну вещь — только не удивляйтесь. Моя мать даже при смерти мне заявляла, что «нет белорусского языка, это вы выдумали его». Это знаете почему так? Потому что мои родители и вся их родословная — это были лизоблюды. Мать с семи лет была работницей в панском имении, отец работал у пана на конюшне. Дед, мамин отец, на броваре (винокурне) дегустаторам был — и стал алкоголиком. Поэтому помещик и взял к себе во двор его дочь семилетнюю. И мать мне так говорила — а как раз же была белорусизация, вот она невольно обучала меня и по белорусскому «лементару», и по русскому букварю, еще до школы. Видите, какие бывают метаморфозы в жизни?
— Мать-то вам так говорила, а кто убедил, что белорусский язык — есть?
— Это учительница моя. Под ее влиянием я и начал стихи писать — в пятом-шестом классе.
— Сразу по-белорусски?
— Я не знаю, на чем это было! По-всякому! А когда уже начали проходить Богдановича, Купалу, Коласа, Чорного — тогда увидел, как правильно писать.
«Конвоир в лагере жалел меня — и тайком носил бутерброды…»
— Микола Яковлевич, знаю, что вы были в плену во время войны…
— В плену я провел около трех лет… Сначала — пересыльные лагеря. Первый — в Новгороде, его держали испанцы. Оттуда я очень легко и просто сбежал. Повезли нас обрабатывать плантацию капусты за город. Поле, рожь, сарай… Я посмотрел — и дёрнул за тот сарай. По ржи, по ржи — и побежал. И никто из них не заметил! Прошел, по-видимому, километров восемь. Пришел на берег озера. Деревня. Что делать? Знаю, что немцы там или испанцы. Вижу — коза пасется, пришла женщина ее доить. Я попросила ее какой-нибудь одежды. Она ушла. Смотрю — идут немцы, двое! Я в лес, а у них начала собака лаять — и нашла меня та овчарка, поймали они меня, в машину посадили. Думал — расстреливать везут, а они меня привезли в лагерь… И самое интересное — ни тогда, ни после у меня в кармане гимнастерки не нашли вот это… (Микола Яковлевич достает из ящика стола… студенческий билет и зачетку 1939 года! — авт.)
— О, я сейчас посмотрю, как вы учились!..
— Да чего там, средненько учился… (и не соврал — авт.)
— И где вы потом в плену были?
— В России в основном, в разных лагерях. Потом был лагерь смерти в Двинске (Даугавпилс, Латвия), оттуда увезли в Германию — на каменноугольные шахты около Дортмунда.
— Следили так — что не убежишь?
— Только попробуй! Охрана с автоматами, лагерь окружен электрическим проводом, вывозят на платформах на шахту, конвоиры стерегут…
— Однако, послушайте, выходит, что вас плен в некотором смысле от смерти спас — все же не под пулями ходить…
— Если так говорить, то меня спас немец, даже два немца. Один — в пересыльных лагерях, он приносил мне бутерброды. Наверное, жалел, потому что я там самый молоденький был, худой очень… У него на груди был крест еще с 1915 года, говорил, что сам был во Франции в плену… Второй немец спас так. Меня вместе с другими пленными увозили из госпиталя, наверное, обратно на шахту — в поезде, в товарном вагоне. Вдруг поезд остановили — и меня (а я стоял крайним) забирают к «бауэру». Так я стал работать на бауэра — однако это тоже считалось пленом, потому что за нами следил конвоир. Но кормили хорошо, ели то же, что и хозяева… Это меня от голодной смерти спасло… Освободили меня 22 апреля 1945 года англичане…
«Знаешь, я считаю себя счастливым…»
— Микола Яковлевич, я на вас смотрю, слушаю — и хочется спросить: на сколько лет вы себя ощущаете?
— Ты знаешь, честно признаться, у меня уже что-то было, как врачи говорят, «микро»… Видимо, весной это случилось. И вот от того произошли какие-то изменения… А так — у меня ощущение было как лет в 60… Оно, можно сказать, и сейчас такое, но бывает уже, что немного сдаю в ходьбе — так неплохо бы брать с собой трость… Стал не так питаться, очень мало… Но зато стал пить. Ежедневно — стопку водки в обед. Жаль, что ты сейчас на машине…
— В следующий раз без машины приеду…
— Вообще, знаешь, Глеб, я себя считаю счастливым человеком. Хотя мои друзья смеются, когда я так говорю — Макаёнок смеялся: «Тебя всю жизнь в черном теле держат, а ты себя счастливым считаешь»… Всякое, конечно, бывало — не выпускали меня никогда за границу, скажем, первый раз не выпустили в Варшаву с Владиславой Францевной, вдовой Купалы… Но остались же и воспоминания: как я начинал писать, как это было встречено… А после войны — и как печатался, и работа… Меня спрашивали, почему я не остался после освобождения из плена там, на Западе. И действительно — у меня на глазах сотни оставались. Но для меня есть навсегда Родина, родной язык, родители. Как я мог остаться?! Все эти мысли дают мне понимание, что я — счастливый человек…
Микола Аврамчик, январь 2010 г., Минск.
Уникальное воспоминание
До войны, вспоминает Микола Аврамчик, в минском кинотеатре «Чырвоная зорка» можно было перед началом сеанса сфотографироваться — и после просмотра получить карточку. Или даже записать свой голос — и после фильма получить пластинку, пластиковую такую, гибкую. У Аврамчика была такая пластинка, на которой его друг Коршак объявлял «верш Міколы Аўрамчыка, чытае аўтар!», а он, Аврамчик, декламировал свое стихотворение «Адлёт жураўлёў»…
Пальто от Машерова
Абсолютно случайно Миколе Аврамчику довелось на протяжении более чем 10 лет носить пальто с плеча Петра Машерова.
— Пошли мы с женой однажды на Червенский рынок, искать мне пальто. И мне понравилась одна шинель железнодорожника, черная такая с пуговицами блестящими. Однако жена запротестовала — «будешь как абы кто!» Смотрим — женщина стоит и пальто через руку держит, продает — а оно до земли! Разговорились. Она рассказыввает: сшили мужу на одно мероприятие — поездку в Лондон — а поездка отменилась и не пригодилось пальто. Моя жена — по-женски так — спрашивает: «А кто же ваш муж?» Выяснилось, что Машеров. (Однако он тогда был еще третьим секретарем комсомола, и я, как комсомолец, знал его). Она нам даже на том пальто скинула 200 рублей — отдала за 800. И я в нем более 10 лет ходил, даже когда Машеров уже главным стал… Хорошее пальто было!..
Напечатано в газете «Звязда» 30 января 2010 г.
