На kyky.org вышла статья магистра философии Андрея Тетеркина, в котором он остро критикует «национализированную» историю. По его мнению, Беларуси не нужно прошлое, чтобы стать «современной европейской страной». Пора «черпать поэзию из будущего», призывает критик.
Язеп Дроздович. Городец (1920).
Тетеркин аргументирует как философ: цитирует разных авторов, вплоть до Гегеля. Его основная идея проистекает из левой традиции — а через нее восходит к Просвещению.
Как и процитированный им Карл Маркс, Тетеркин считает, что единственная ценность прошлого — это производство кошмара, который в виде традиций господствует над живыми. Предрассудки темных веков противоречат прогрессу, так как «надстройка» вообще отстает от прогресса «базиса».
Тетеркин не утруждает себя заботой о том, чтобы как-то обосновать эту установку. А между тем, после 1789 года европейское мышление относилось к данной теме не так уж и однозначно. Например, Эдмунд Бёрк, реагируя на кровавый опыт революции, выдвинул мысль о том, что коллективный договор — источник демократической политической системы, — в действительности, заключается между мертвыми, живыми и теми, кто еще родится.
Эта мысль только на первый взгляд выглядит нелепо-метафизической и антимодерной. На деле, она позволяет обосновать необходимость ценить Куропаты или понять современную немецкую культуру памяти, ставшую основой для развития страны.
Вообще, еще Эрик Хобсбаум показал, что прошлое — в виде изобретенных традиций, — было важным ресурсом синтеза современности в XIX веке, да и позже. Интересные философские рассуждения о важности исторического опыта для функционирования модерности предложил белорусский философ Владимир Фурс.
В статье «Белорусский проект современности?» он доказывает, что современность функционирует как сплетение реального исторического опыта (или его пониманий) и образов будущего. Это логично, и это вообще — элемент профессиональной «позиции историка»: поэзия будущего питается прошлым. Поскольку у последнего не только имеется не сопоставимый с иными видами творчества (искусством, литературой, кино) запас образов, но прошлое обладает особой легитимностью, выраженной, например, в представлении об «уроках истории».
В чем разница между сознательной и национальной историей?
В принципе, с выше сказанным мог бы согласиться и Тетеркин. В таком случае его статью тогда не пришлось бы слишком много переписывать. Она просто будет оспаривать конкретно белорусскую историю — точнее, ее «нацонализированный», или «свядомы», вариант.
Главная проблема здесь заключается в понятиях, которые Тетеркин избрал, чтобы выделить объект своей критики. Слово «свядомы» происходит из словаря Александра Лукашенко, причем оно имеет выраженно негативный смысл. С точки зрения элементарной рациональности, это непроизводительная стратегия. Поскольку «свядомая» история не имеет ясного определения, Тетеркин — как и любой другой автор — может произвольно наполнять ее содержанием.
Именно так и сделана рассматриваемая статья. Тетеркин по своему уму подобрал тексты для цитирования, и это весьма сомнительная подборка: наряду с Тарасом и Деружинским в ней оказались Шибеко и Дубовец. Это очень разные авторы, и их насильственное объединение трудно объяснить.
Между тем существует немало литературы о том, как отдельные страны и нации представляют свое прошлое. В этой литературе употребляются соответствующие понятия. Например, «национальная история». Употребление этого понятия позволит избежать, с одной стороны, неясности в определении темы, с другой — иметь в виду более широкий исследовательский контекст.
Национальная история и ее достижения
Такое уточнение понятий позволит увидеть, что Тетеркин критикует преимущественно маргинальные домены известного социокультурного явления. Между тем национальная история в Беларуси — большой конгломерат (или, как сказал бы Томаш Гриб, «агрэгат») учреждений, профессиональных групп, нарративных корпусов. В терминах Пьера Бурдьё ее может назвать полем, а в словаре Мишеля Фуко — дискурсивной формацией.
Заново определенная перспектива позволяет увидеть совсем иную «историю национальной истории», даже если говорить лишь о последних тридцати годах. Безусловно, в ней много провалов, недостатков (о них писал, например, Браточкин). Но она имела также существенные успехи.
Такая перспектива требует больше работы и бдительности, но содержит не меньшую возможность для создания креативного повествования с демократическим посылом. Ее можно оснастить также современными понятиями и понаблюдать, как они работают.
Деятельность Михаила Бича и его коллег, которые в 1990-91 годах разработали новую концепцию школьного курса, можно рассматривать как антикризисный менеджмент. Ведь еще в конце 1980-х история БССР была жалким бессодержательным учебником.
Задача изменить эту ситуацию требовала колоссальных усилий, прежде всего — организационных. Безусловно, этот проект был осуществлен с огромными интеллектуальными затратами; но его реализация не была чем-то бесспорными.
Ведь важно помнить, что в ХХ веке белорусская национальная государственность была крайне нестабильной. Культурная политика менских и минских правительств все время менялась. Еще даже в 1995-м Лукашенко как-то требовал вернуть советские школьные учебники в школы. Что это означало для конкретных людей, можно узнать из статьи Олега Груздиловича «Міністэрства адукацыі адукавалі» [«Министерство образования просветили»] (Свобода, 23.09.1995).
Парадокс Фурса
Идея о том, что национальная история может мешать демократии и будущему, имеет право на существование, она может быть правильной. И в самом деле, это еще мало исследованный вопрос.
Например, какой образ нации разделял и популяризировал Короткевич? Или Тарасов? Насколько адекватна, содержательна, оригинальна концепция истории Беларуси, которая пережила 90-е годы и в измененном виде сохранилась до настоящего времени? Как — с перспективы демократии и модерности — можно оценивать популяризацию представлений о Великом Княжестве Литовском как о части исторического опыта белорусов?
Эти вопросы, однако, невозможно решить, самозабвенно цитируя Тараса или Деружинского. Они, впрочем, тоже могут быть объектом исследования; но их нужно для начала адекватно «локализовать». И вообще, следует иметь в виду логику массового общества и популярной культуры; как отмечал Алесь Белый, степень детализации исторических знаний — в школьном курсе, интеллектуальных дискуссиях или в general knowledge — всегда будет разной.
В этом смысле нельзя не вспомнить парадоксальный вывод Фурса в выше цитированной статье. Западник, либерал, преподаватель ЕГУ Фурс ставил вопрос о том, кто на сегодня (текст написан в конце 2000-х) в Беларуси может репрезентовать «идею Европы» (т.е. модерность). И давал ответ: этнический национализм.
Это была, однако, не схоластическая мысль. Сам Фурс считал, что важным условием развития белорусского проекта современности является «артикуляция общего социального воображаемого», в ходе которой должны согласовываться и приспосабливаться одна к другой позиции различных групп и течений.
Именно в этом контексте видимо ценна статья Тетеркина. Она показывает, как в обсуждениях и коммуникации происходит формирование новой белорусской нации. Частью этого процесса является спор о национальной истории.
Ее (истории) содержание, безусловно, изменится. Возможно, радикально. Но в новую национальную историю в качестве сюжета должна войти ее последняя версия. Как важная часть опыта динамичной разработки белорусской современности.
