Попала в руки прекрасная книга Анатолия Трофимчика «Наш Касцюшка слаўны» [«Наш Костюшко славный»] (Минск: Янушкевич, 2017).
Недавно, как раз во время ежегодной конференции, мы с коллегами обсуждали, какую окраску имело литвинство Михала Клеофаса Огинского.
Речь шла об отказе бывшего повстанца от предложения французского маршала Дюрока присоединиться к Наполеону. Огинский тогда, как мне помнится по мемуарам, примерно так сформулировал для себя новую идентичность: «Настолько же достойно быть литвином, как и жителем Варшавского княжества».
Мы тогда рассуждали, какими были бы идеология и язык на территории ВКЛ, если бы восстание 1794 завершилось победой. В основном звучала та мысль, что все же язык был бы польским. Я высказала мнение, что ответить на этот вопрос могло бы стихотворение «Песня беларускіх жаўнераў 1794 года» [«Песня белорусских солдат 1794 года»].
В сети я читала, что рукопись стихотворения утеряна. Исследование Анатолия Трофимчика это опровергает, но поддерживает во многом мою гипотезу и проливает свет на многие важные аспекты.
В книге «Наш Костюшко славный» утверждается, что рукопись стихотворения, в свое время найденная Адамом Мальдисом при участии Геннадия Киселева, хранится в отделе рукописей Библиотеки Академии наук Литвы имени Врублевских (фонд 21, рукопись 970, с. 1—4): «Это четыре страницы созданного латинской графикой рукописного текста, с явными орфографическими приметами XVIII в.».
Анатолий Трофимчик подчеркивает, что автор стихотворения неизвестен, но приводит мнения о том, что им мог быть либо Михал Клеофас Огинский, либо Якуб Ясинский.
В книге доказывается, что белорусское стихотворение, скорее всего, является переводом с польского Śpiewki włościan krakowiaków, напечатанной 23 мая 1794 года в издании Gazeta Narodowa Wileńska, и, в свою очередь, становится основой для «Пісні українців-козаків».
Самыми важными мне кажутся выводы, сделанные Анатолием Трофимчиком в отношении «Песні беларускіх жаўнераў 1794 года».
Автор обращает внимание на то, что стихотворение, призывающее на освободительную борьбу жителей Литвы, написано именно на белорусском (не литовском, не польском) языке.
Это свидетельствует о том, что «один из вариантов песни имеет, говоря словами А. Петкевича, белорусскую сверхзадачу», «автор, родом со Слонимщины (если верить А. Мальдису), на которую к тому времени не распространялось домодерное понятие «Беларусь»…, примеряет белорускость в том числе применительно к своему региону, а также шире, демонстрируя именно модерное, национальное понимание белорускости». «Автор «Песни…» стремится донести идеи национально-освободительной борьбы». «…Инсургенты четко видели свою этническую аутентичность и проявляли национальную самоидентификацию, важно, что выделялось белорусское пассионарное течение, в котором видится основа современного белорусского народа. Уровень той самоидентификации наверняка не был высоким, однако достаточным, чтобы не игнорировать ее высокообразованному автору «Песни…»».
По мнению Антатолия Трофимчика, литвинское происхождение автора несомнено, но «в его сознании рождалось этническое соответствие согласно приближающейся модерной эпохе».
В определенной степени исследование Анатолия Трофимчика и сделанные им выводы позволяют судить, насколько белорусским было, или могло быть, литвинство автора стихотворения, а также руководителей и участников восстания 1794 года на территории ВКЛ, в частности Михала Клеофаса Огинского и Якуба Ясинского.
Не было ли «якобинство» Ясинского и белорусской идеей, насколько она могла быть сформулирована в то время (скорее, как часть идеи независимого ВКЛ)?
Что подразумевал под «родиной» Якуб Ясинский, говоря: «Я родины не переживу»? Была ли это только Речь Посполитая или независимое ВКЛ?
Михал Клеофас Огинский после восстания настойчиво называл себя поляком, имея в виду гражданство Польши, которой не существовало и не могло быть даже упомянутой без риска для личной свободы. Тем не менее спустя более чем полтора десятка лет он определяет себя именно как литвина.
До событий 1794 года Литва, Беларусь для князя — это семейная, «провинциальная» забота, отвлекающая его внимание от высокой политики и серьезных карьерных успехов.
Насколько позволяют судить его мемуары, Огинский становится одним из руководителей восстания на территории ВКЛ почти случайно, хотя, выбор участвовать в инсуррекции он делает осознанно. Но при этом во время восстания князь замечает, что знает каждую стежку на своих землях в окрестностях Вильны: «проезжая через свои леса, в которых знал каждую стежку». Мне по-писательски кажется, это не может не быть знаком определенной эмоциональной привязанности, которая является важной составляющей патриотизма. Не представляю, как можно сказать «я знаю каждую стежку на своих землях» без любви. Вопрос только, белорусскоязычные ли эти стежки:-).
Можно допустить, что белорусский язык стихотворения — это тактический ход для привлечения к участию в восстании белорусскоязычных крестьян.
Но тот же Анатолий Трофимчик приводит ссылки на то, что большая часть средней и особенно мелкой шляхты не поддалась языковой полонизации. При этом на территории современной Беларуси состав инсургентов был следующий: 44% шляхты, 36% крестьян и 20% мещан.
В моей повести «Настаўнік заўжды вінаваты» [«Учитель всегда виноват»] упомянута легенда из Могилевского края о шляхтиче — участнике восстания. Обыгрывается идея, что и он, «простой шляхтич» (как ни забавно это звучит) мог быть автором стихотворения. Легенду про повстанца и «заговоренную пяту» я слышала много раз и всерьез ее воспринимала. Но в своих мемуарах Михал Клеофас Огинский вспоминает, что бывал на своих землях, оказавшихся в России после второго раздела Речи Посполитой, возвращался в Варшаву через Могилев и, возможно, поддерживал связи со своими имениями во время восстания. Кажется, была тогда такая идея — партизансеое движение на ранее присоединенных землях. Что-то из этих фактов Огинский в мемуарах признает, что-то отрицает. (Например, участие в подготовке восстания. Он мог иметь свои причины: он был кругом виноват — и перед королем польским и перед российскими властями).
Вот что интересно: как развивались события, если они имели место, на каком языке происходило общение? Что в повести из услышанного мной от старшего поколения или интуитивно пережитого за героев правда?
Само собой, книга Анатолия Трофимчика «Наш Костюшко славный» является значительной для понимания нашего прошлого и сущности белорусской идентичности, а также определяет перспективу того, как изучение литературных произведений может привести к новым поискам в истории Беларуси.
* * *
Мария Ровдо — писательница, живет в Минске.
