Фото Анны Артишевской из архива героини.
— С сентября вы живете в Киеве. Ожидали ли вы, что вынужденная эмиграция затянется так надолго?
— Нет, я даже вещи распаковала только в конце октября, когда поняла, что время идет, а победа приближается, к сожалению, не так быстро, как хотелось бы.
— Чего белорусского вам не хватает больше всего?
— Я скучаю — особенно последний месяц — по родным, друзьям, по своему дому. Впервые я нахожусь вне Беларуси дольше пяти месяцев. Не думала, что когда-нибудь почувствую, как сложно в эмиграции, но благодаря этому я поняла, какая сильная у меня связь с близкими и тем, чем я занималась всю жизнь, а теперь заниматься не имею возможности. Мне не хватает моего театра, скучаю по своим музыкантам — мы поддерживаем друг друга и говорим, что скоро встретимся, но это «скоро» пока не наступает.
— Как вы устроились в Киеве, где живете?
— Мы живем у друзей, которые приняли нас сразу, как только мы приехали. У нас все легко прошло, но я знаю сложности, с которыми сталкиваются белорусы, переезжающие в Киев, поэтому стараюсь им помогать. Живем почти в центре, у нас все хорошо, но так или иначе это не твой дом, к тому же понимаешь, что бесконечно жить у друзей не будешь, надо что-то думать. С остальным тоже всё как-то складывается: я работаю на польском Radio Wnet, получаю творческие предложения. Недавно вернулась из Вильнюса, где в Литовском русском драматическом театре участвовала в постановке «Дышим вместе». Это спектакль-вербатим, где белорусские актеры рассказывают о сложностях, с которыми они столкнулись в условиях нашей революции и нашей борьбы. Надеюсь, с этой постановкой мы поедем в тур, чтобы всему миру рассказать о происходящем в Беларуси. Есть также отдельные творческие предложения — что-то да делаем, не сидим.
— Что ваши дети говорят о новой жизни?
— Они тоже тоскуют, но не так глубоко. Я все делаю для того, чтобы они не испытывали эту боль, чтобы у них не было психотравмы, и надеюсь, у меня получается. Сначала они были счастливы, потому что я сказала, что мы едем отдохнуть. Но они понимали, что происходит в стране. Когда муж поехал по делам в Минск, спрашивали: «А папу не посадят?» Бывает, дочь или сын спрашивают, когда мы поедем домой.
— Что теперь с вашими домашними животными?
— Одну собаку мы спустя время перевезли к себе. Другая собака и один кот теперь у моей мамы, другой кот остался жить дома, а морские свинки пока у друзей. Все хозяйство раскидано, мы очень грустим, лучше даже об этом не говорить.
— Вы застали два воскресных марша и уехали, когда в Беларуси был весьма вдохновляющий период. Почему вы были вынуждены это сделать?
— Сначала в телеграм-каналах типа «Провокаторы» были опубликованы мои персональные данные, а позже начались звонки с вопросами, где мои дети и уверена ли я в их безопасности. Звонившие понимали, что это единственное может вынудить меня уехать. Я думала, что вернусь через месяц-два, а в Киеве так или иначе продолжу борьбу. Может, я ошиблась и не надо было уезжать, но давление я стала испытывать задолго до первых маршей. Я уже не говорю про «черные списки» и то, что было до 2020 года. Но в прошлом году я собирала подписи, вела активную общественную деятельность и работала для газеты The Washington Post — ездила по избирательным участкам, разговаривала с людьми, пострадавшими. Я была настолько вовлечена в события, что в конце концов даже не могла спать. И чувствовала, что за мной наблюдают. Ни за одну свободу я не готова рисковать жизнью своих детей и человеческой жизнью вообще. В августе, когда я разговаривала с очередной девушкой, с которой на Окрестина творили невыносимые вещи, думала, пусть бы он остался и дальше сидеть с посиневшими пальцами, только бы не делал такого с людьми.
— Но может ли наша система прекратить репрессии?
— Нет, у нее нет других вариантов. Маша Колесникова говорила, что нас будут закатывать в асфальт, — это сейчас и происходит. Мы сильно зависим от событий в России, так как Лукашенко непосредственно зависит от положения Путина. Если там что-то будет меняться, у нас изменится молниеносно: если у Путина начнутся проблемы, поддержка Лукашенко будет его последней заботой. Я надеюсь, два эти диктаторских режима потянут один другого на дно. У Лукашенко остался только белый шпиц и Путин. Даже по публикациям «Пула первого» видно, что он в политическом и человеческом одиночестве, поэтому закатывание в асфальт — единственное, что ему остается. А когда закончатся деньги, исчезнут и все его прислужники, они же с ним не за идею светлого будущего. Мы тем временем приближаемся к 1937 году, но надеюсь, всё же не дойдем.
— В сентябре вы говорили, что не можете петь и заниматься творчеством. Прошел ли этот период?
— Не прошел, но я нашла золотую середину: я могу и хочу петь и выходить на сцену, когда речь идет о Беларуси. Мне предлагали съемки в развлекательном фильме, но я отказалась. Могу только откликнуться на концерт, связанный с помощью белорусам, или театральную постановку вроде «Дышим вместе». Я продолжаю писать песни, и все они связаны с последними событиями.
— Вы заметили за собой привыкание к террору из-за того, что ситуация затягивается и к ней надо как-то подстраиваться?
— Не думаю, что это привыкание, но надежда на скорую победу иссекает, и люди просто пытаются выжить в обстоятельствах, в которых оказались. С апреля я говорю, что каждый из нас должен делать то, что может, и от нашей подключенности будет зависеть скорость победы. Сложно поддерживать эмоциональный градус так долго, мы не профессионалы-революционеры и не знаем точно, что делать, но тем не менее инициативы постоянно из одного формата перерождаются в другой. Есть ощущение, что белорусы за пределами страны — это, может быть, мой опыт — уже больше заняты тем, чтобы устроиться на новом месте. Это естественно, ведь люди проживают свою единственную жизнь и хотят быть счастливыми, но меня такие мысли смущают, ведь я не хочу связывать будущее с другой страной.
— В Киеве вы создали первую белорусскую онлайн-школу. В чем ее особенность?
— В том, что на территории другой страны дети могут учиться так, будто они получают образование в Беларуси, чтобы облегчить им обучение после возвращения домой. Здесь сохранены белорусский язык, литература и история Беларуси, но обязательны и украинский язык, литература и история Украины. С 2020 года в Украине не учат русский язык и литературу, но мы включили эти предметы в программу, потому что они есть в наших школах. Мне за этот русский язык от белорусов в Украине прилетает каждый день, мол, я русифицирую детей. Большинство сложностей, с которыми я столкнулась, на удивление, было как раз от белорусов, а украинская сторона постоянно шла навстречу и делала невозможное. Мы смогли качественно отладить учебный процесс в онлайн-формате, я уже не говорю о замечательном составе учителей. Мои дети также учатся в этой школе.
— Следите ли вы за происходящим в Русском театре?
— Да, слежу. Я переписываюсь с моими друзьями-актерами.
— Иокасту в «Эдипе» вместо вас сейчас играет жена художественного руководителя театра Виктория Ковальчик. Как бы вы это прокомментировали?
— Виктория — профессиональная актриса, она и до этого была в труппе. «Эдип» — один из моих любимых спектаклей в Русском, это единственная оставшаяся в репертуаре постановка Бориса Луценко. Я за то, чтобы жизнь этой постановки продолжалась, и надеюсь, Виктория в ней играет великолепно. Ни об одном человеке из театра я не хочу говорить ничего негативного, даже о тех, кто ведет лукашенковские шабаши и делает, по моему мнению, ужасные вещи. Надеюсь, со временем они сами всё поймут.
— В новой Беларуси вы бы смогли и дальше работать со своей труппой?
— Если у нас будет новая страна, в труппе останутся только те, кого я уважаю и с кем дружу, а те три процента сами не смогут работать в новом театре, поэтому не вижу никаких препятствий для возвращения.
— Соответствует ли то, что делает сегодня белорусский театр, ситуации в стране?
— Нет, поэтому я в августе и уволилась, не понимая, как можно продолжать выполнять приказы Министерства культуры. Спектакли театра Горького нейтральны и не касаются ни политической, ни общественной жизни, но эта нейтральность мне кажется невыносимой. Не понимаю, как в этих обстоятельствах можно сохранять нейтралитет, а наш театр сохранил его лучше всех. По-человечески я понимаю, что людям нужно продолжать жизнь, но если бы мы в августе и сентябре вместе встали и сказали, что не можем делать вид, будто ничего не произошло, сейчас жили бы уже в другой стране. Наверное, невозможно, чтобы люди, которые 26 лет шли, кивая головой, в один момент взяли и проснулись. Я от начала существования группы Naka говорила, что нельзя жить в этом болоте и терпеть, и имела подготовленную базу, которой у большинства не было. Да, кто-то был недоволен, но мол, что поделаешь, все было памяркоўненькае, тихенькое — никакое.
— Купаловский театр тоже хочет жить дальше и ставить «Павлинку». Как вы относитесь к этому?
— Разумеется, негативно, это имитация деятельности. Большинство актеров было вынуждено уйти. В таких обстоятельствах как можно ставить «Павлинку», будто ничего не произошло? Так или иначе того успеха и того зрителя, которые у Купаловского были раньше, у сегодняшнего театра не будет — будет только имитация жизни для своих же «ябатек», это смешно и трагично. Это как раз то, что старается сделать наша власть, — притвориться, что ничего не произошло. Но все нормальные люди, которых в нашей стране большинство, понимают, что это притворство.
Со Светланой Зеленковской.
— Мы наблюдаем давление на сферу культуры, но в тоже время в искусстве рождается много нового и креативного. Это все же «золотой век» белорусской культуры или ее упадок?
— Скорее, золотой, потому что эти трудности и борьба — замечательные обстоятельства для творчества. Когда художник голодный, когда он ищет правду, когда он пытается достучаться до зрителя или слушателя, это золотое время. Мы сейчас отходим от привычных условий существования, от традиционного театра и ищем новые средства выражения.
— И что произойдет, если власть поменяется?
— Мы уже не вернемся к тому, что было, традиционный советский театр с прежним репертуаром больше не будет востребован, и это супер. Не знаю, сохранятся ли национальные театры и будет ли в них потребность. У нас появятся другие театры, формы и постановки, которые будет диктовать сама жизнь. Уже давно нужно было, чтобы что-то изменилось, и последние месяцы стали для этого толчком.
— Вы характеризовали нашу действительность как болото. У нас все еще болото?
— Уже на воскресных маршах стало понятно, что мы не болото. На первом я подумала, что это точно победа. После марша я с бутылкой шампанского приехала к отцу и сказала: «Папа, мы победили, дожили!» А он говорит: «Нет, этого не может быть». На следующий марш я взяла его с собой, на проспекте Независимости мы оказались в большом потоке людей со светлыми красивыми лицами, и конца ему не было видно. Я оглянулась, смотрю — папа стоит и плачет, а я никогда в жизни не видела, чтобы он плакал.
— Что в последних событиях вас больше всего раздражает, а что радует?
— Сильно поражают белорусские протестные акции и то, что люди не останавливаются, а постоянно находят новые средства выражения. А раздражают, например, разговоры этих — даже людьми их не могу назвать — лукашенковских приспешников про лагеря и прочее. И понимаешь, на каком свете находились 26 лет, но я не думала, что он настолько ужасный. От этого внутри просыпается злость, и я этим недовольна, я не хочу сжимать зубы и ненавидеть людей, хотя, как живой человек, наверное, ничего другого чувствовать не могу.
— Помогли ли последние события вам что-либо переосмыслить?
— Я в такой же системе координат находилась постоянно, но на первых порах меня удивляло, насколько разделилось черное и белое, — я еще никогда не была в таких очевидных обстоятельствах. Это довольно печально, но сейчас на фронте появились полутона — люди пытаются прояснить бэкграунд и проверить честность тех, кто борьбу вдохновляет, а до победы такие вещи не должны происходить.
— В белом проявились оттенки, а в черном?
— Там такая тьма, что ничего не видно. Я бы в этой темноте даже не хотела заниматься поиском, даже приближаться к ней не хочу. Пусть суды, Гаага выясняют, кто меньше причастен к издевательствам над белорусами, а кто больше.
— Пошатнулась ли ваша вера в победу протеста?
— Не пошатнулась, но нелегко белорусам стать свободными. Хотелось бы, чтобы мы еще больше сплотились и были друг к другу ближе.
