26-летний Евгений, служивший в России по контракту, погиб под Киевом в звании старшего сержанта в первые дни войны. Он никогда раньше не участвовал в боевых действиях. До войны служил в Росгвардии — разгонял митинги в Москве, потом работал там же кинологом. До января этого года его мама Наталья (имя изменено) не интересовалась событиями в Украине. Искать информацию в российских СМИ она начала только после того, как поняла, что ее сына отправляют воевать. Хотя Наталья поддерживает действия российских властей, она считает происходящее в Украине настоящей войной, а не спецоперацией. В интервью DW она рассказала, что ее сын делал в Украине и как он погиб.
— Как вы себя сейчас чувствуете?
Мать Евгения: Можно сказать, никак. Очень тяжело, очень больно. Ну, а что делать, никто не вернет.
— Как жил Евгений до армии?
— Мы с Женей и его братом жили в маленьком поселке в Свердловской области. В какой-то момент я решила во что бы то ни было вывезти детей туда, где они смогут получить нормальное образование, будут ходить в кружки и секции. Так мы переехали в больший город в той же Свердловской области. Я работала на трех работах — в продуктовом магазине, техничкой и оператором в игровых автоматах.
Женя на новом месте пошел в шестой класс, записался на каратэ. Ему этот спорт давался сложно. Он мягкий парень был. Но благодаря тренеру и его собственным усилиям у него стало получаться, пошли победы. У него совсем изменился характер. На жизнь стал смотреть по-другому. Потом он отучился на электрогазосварщика в техникуме, где ему платили стипендию как лучшему.
— Как он оказался в контрактной армии?
— В армию он пошел сразу после экзаменов в 2014 году. Он попал в спецназ ГРУ. Потом его перевели в другой город в спецназ разведки. Ему еще тогда предлагали подписать контракт. Я пыталась отговорить, все-таки спецназ — это горячие точки.
Он пытался попасть на работу в СИЗО, но его не взяли. Решил собирать справки для работы в полиции, а на это время устроился в охрану. Работа ему не нравилась, и он решил попробовать по контракту.
Узнал, что в поселок неподалеку приедут «покупатели» из Москвы и будут набирать. Его сразу взяли, так что на прощание у нас был ровно вечер. Женя служил в Росгвардии. Ему очень нравилось. Он стал командиром отделения.
А еще они разгоняли митинги. Он ездил на Красную площадь, на Пушкинскую. В Калининград он также ездил в командировку на три месяца. Они там готовились к митингам.
Говорил, что устал, поэтому решил пойти в кинологический центр. Это тоже Росгвардия, только с собаками. А в 2017 году у него родился сын. Девушка у него была, когда он работал в охране. Она к нему в Москву приехала — там они расписались, снимали комнату. А потом Жене дали служебную квартиру, однокомнатную, в военном городке в новостройке.
— Как началась история с Украиной?
— Это был конец января, примерно 25-26-е. Сын позвонил и сказал, что их отправляют в Смоленск — на (совместные) с Беларусью учения. Я ему говорю: «Ты мне врешь, что ли? Какие еще учения?» Поискала в Интернете. Действительно были учения с Беларусью, но сейчас их нет. Я стала копаться. Думаю, где у нас война идет. Подумала о Казахстане. Короче, [об Украине] даже не подумала. Только на следующий день до меня дошло, что у нас же в Украине неспокойно.
— То есть вы сразу поняли, что сына не на учения отправляют?
— Да. Я Жене сказала, что я же не дурочка. Что он не едет ни в какой Смоленск. Сказала, чтобы он сфотографировался тогда на вокзале Смоленска. Он рассмеялся. Я начала копать — и чем дальше, тем больше я понимала, что он едет в Украину. Я понимала, что там какая-то конкретная заварушка.
Я, конечно, его отговаривала. Говорила, что, может, он вернется, а, может, и нет. Он отвечал: «Да что ты придумываешь?» Он совершенно не осознавал, куда его отправляли. Либо им так мозги промыли, что они едут на учения, либо он знал, но не думал, что там такое месиво будет. Наверное, никто так не думал. Даже сам Путин. У них, видите ли, что-то пошло не так.
Когда его привезли «грузом-200», я задавала себе вопрос: почему я не поехала в Москву [отговаривать его], когда я все понимала. Может, он не понимал, но я понимала. Он меня очень сильно любил, и я могла нажать на больные точки, чтобы он отказался. Хотя если он за что-то брался, то шел до конца. Когда отдали приказ — он никогда не откажется.
В итоге он поехал прикомандированным к группе спецназа. Женю одного взяли из его части, потому что не хватало одного кинолога.
— Вы еще связывались после его отъезда?
— Он уехал туда 13 февраля. Я его в шутку спросила, как ему Смоленск. Он посмеялся и ответил, что нормально, стоит. Спросила, что они едят — сказал, все нормально. Потом, может, за это время еще раза три выходил на связь, но не более минуты. Ведь нужно еще позвонить жене. «Жив-здоров» — и все.
Последний раз он вышел на связь 24 февраля утром. Когда началось. Из «вацапа» какого-то мальчика. Он сказал: «Мама, началась война». Я сказала: «Сынок, я вижу по телевизору».
Представляешь, говорит, целую роту наших ребят положили на границе.
Спрашиваю: «Где, сынок?» «Где-где … на границе, мам». Говорю: «А ты где?». «А я в Смоленске, мама».
Я думаю, что он [на самом деле] тоже был где-то неподалеку. Только с границы он мог на «вертушках» долететь до этого аэродрома (Гостомель под Киевом), чтобы его.
Говорят их там было 200 «спартанцев», как их прозвали. Это было пушечное мясо. Почему так не продумано, я не понимаю. Они подумали, что взяли этот аэродром, — а их начали обстреливать.
В общем, я ему сказала: «Сынок, держись». А он: «Все, мама, пока. Некогда. Жене скажи, что все хорошо». И потом сколько времени до 8 марта ничего не известно было.
— Как вы провели эти две недели без связи с ним?
— Я постоянно ходила с телефоном. Думала, может, он найдет телефон у мирных жителей. Целыми днями смотрела телевизор, интернет: думала, вдруг его лицо увижу. В церковь ходила каждый день. Ставила свечу за здравие, заказала, чтобы молились за него каждый день. Но он, видите, погиб раньше. Я не думала, что он погиб. И в тот день, когда он погиб, у меня ничего не екнуло.
24 февраля Женя уже попал в Гостомель. И погиб он не 27 февраля, как в справке из морга указали дату смерти, а гораздо раньше. Я думаю, что это было с 24 на 25 ночью или вечером.
— Почему вы так думаете?
— В интернете я посмотрела, что наши 24 февраля взяли Гостомель, после чего туда начали отправлять всех ребят. А потом их начали обстреливать из Киева. Наших ребят взяли в кольцо. А к ним никто на подмогу не мог подлететь. Их начали обстреливать и бомбили сутки. Представьте — аэродром, чистое поле.
А потом, уже 25 февраля, наши по-новому взяли Гостомель, а 26 февраля нашли Женю. Хорошо, что он был подписан. Он же поехал с группой спецназа. Ребята не первый раз в таких вещах.
У них, видимо, такая особенность есть — они перед боем пишут на животах друг другу номер части, фамилию и инициалы. Он был подписан, его быстро опознали.
Но мне сообщили только 8 марта. Где-то в 13:30 позвонили из его части, сказали, что сын погиб в бою под Ростовом. Я чуть не сошла с ума.
— Так и сказали — под Ростовом?
— Да, позвонили и сказали: «У нас плохие новости для вас». Я закричала. Уже понятно, что случилось. «Ваш сын погиб 26 февраля в бою под Ростовом». Я не знаю, почему в такой форме сообщили. Может, потому, что он лежал в морге в Ростове и у них не было проверенной информации.
— Как вы отреагировали на это известие?
— Когда мне сказали, что он погиб, я сразу закричала: «Где Нэнси?!» Это собака, немецкая овчарка, с которой он уехал. Потом мне уже сказали, что Нэнси погибла вместе с ним. У него еще был щенок Алтай — «бельгиец», которого он обучал. Перед поездкой ему нужно, было, видимо, определиться, с кем он поедет. Но «бельгиец» еще не натаскан на взрывчатые вещества.
На следующий день мне позвонили и предложили подарок — щенок, родившийся в день смерти Жени, — от тех же родителей, от кого была Нэнси. Поеду сейчас в Москву, сама заберу.
— Вы обсуждали с Женей тему Украины в последние восемь лет?
— Если честно, нет. Только когда по телевизору что-то увижу, всегда сочувствовала, что такое делается [на Донбассе]. Стала вникать в конце января — начала копать, искать, куда же едет мой сын, какая заварушка там. С конца января я стала этим жить.
Сейчас я их всех ненавижу. Хотя и говорят, что мирные жители здесь ни при чем. Но они ими прикрываются. Кто хотел, уехали оттуда — их предупреждали. Зато наши ребята ложатся там. У меня уже нет жалости даже к мирным жителям. Я смотрю на лица этих молоденьких мальчиков, которые там погибли, и у меня волосы дыбом встают.
— Вы сами понимаете, почему началась эта война?
— Я понимаю это так, простыми словами: если бы не бомбонули мы, то украинцы бомбонули бы по нам. Бонбануть, наверное, надо было. Тут без вариантов. Но что-то пошло не так.
Конечно, никто не ожидал такого. А сейчас, когда уже столько ребят полегло, то уже нельзя останавливаться. Надо идти дальше. К победе.
— Вы понимаете, что делает Россия в Украине? За что воевал Женя?
— Я считаю, что мой сын воевал за нас, за Россию и россиян. Чтобы мы могли с вами сейчас по телефону разговаривать, пить и есть. Я думаю, он лег не зря там. А за нас. Чтобы мы жили долго и счастливо и чтобы у нас не было войны. Чтобы над нами не летали бомбы.
— В России запрещено называть этот конфликт войной. Вы сами воспринимаете это как войну или спецоперацию?
— Нет, я не воспринимаю это как специальную операцию. Это самая настоящая война. Я понимаю, что это признавать нельзя. Но это война. Там просто месиво.
