Фото: bellitmuseum / Facebook
Я знал — естественно заочно — (о) двух разных Алексеях Дударевых.
Слышал о первом — молодом таланте, чуть ли не живом классике, что ярко, лихо ворвался в пространство белорусского театра и кино. Сценарием для «Белых Рос», ставших поистине народным кино. Пьесами «Рядовые» и «Вечер», прогремевшими по всему Советскому Союзу.
Вторую из этих пьес я смотрел в постановке Валерия Раевского в конце нулевых — и уже тогда удивляло, как молодой Дударев — во время написания ему было 30+ — сумел выхватить, понять и художественно переосмыслить сознание и внутренний мир пожилых людей, представителей совершенно другого для него поколения. В советские времена, когда существовала четкая иерархия, он был «драматургом № 1» в Беларуси 1980-х, переняв эстафету у Кондрата Крапивы и Андрея Макаенка.
В детстве я смотрел спектакли по его просветительским пьесам «Черная Панна Несвижа» и «Витовт» — последний стал для меня первым осознанным походом в Купаловский. Давняя история оживала на сцене, я всем сердцем сопереживал Витовту, чтобы потом понять, что Ягайло получился куда более сложным и интересным. Последнего играл легендарный Николай Кириченко, первого — всем теперь известный Геннадий Давыдько.
Уже позже узнал о его пьесе «Принц Мамабук» с явными аллюзиями на всем известную в Беларуси персону — тогда постановка по ней стала поводом для увольнения режиссера Валерия Мазынского и закрытия «Свободной сцены», а созданный на ее месте РТБД пришлось строить чуть ли не заново.
Возможно, эта история с запретом и увольнениями стала решающей, ведь в нулевые и десятые я знал уже второго, другого Дударева — без блеска в глазах. Куда исчезает этот блеск, куда прячутся с возрастом (потенциальные) молодые гении — вот, пожалуй, одна из главных тайн творчества да и, скажу глобальнее, жизни. У Дударева это внутреннее преобразование чувствовалось особенно очевидно.
Когда он выходил на сцену во время официальных мероприятий (вроде Национальной театральной премии), то воспринимался как символ театрального официоза. Чиновником, расцвет творчества которого остался в прошлом.
И в этом имелась большая доля правды — недаром критик Павел Руднев называл его в одном из текстов «драматургом восьмидесятых».
В отличие от своих коллег, он стал начальником — и существенно повлиял на театральный процесс.
Именно Дударев, который с 1992 года возглавлял Союз театральных деятелей, причастен к его развалу. В этой организации имелся Дом актера, огромная библиотека, свое имущество, штат сотрудников — все это исчезло, растворилось в воздухе, словно никогда не существовало. Уже в нулевые активность СТД была около нуля — Союз напоминал о себе разве ежегодными вручениями «Кристальных Павлинок».
Тогда как в соседней России аналогичный Союз крутился по полной и проводил огромное количество мероприятий. Да что в России — что-то (с большим или меньшим успехом) старались делать чуть ли не все белорусские творческие союзы. СТД являлся полным исключением.
Но от попыток забрать у него виртуальную власть над белорусским театральным миром Дударев отбивался со всей решимостью.
Помню последнюю по времени, которая произошла на грани нулевых и десятых. «Перчатку» бросила критик Татьяна Команава — ее приход обещал хоть какие изменения.
Но Дударев действовал как классический аппаратчик. Провел решение, чтобы съезд проходил в Острошицком Городке. Привез туда на автобусе своих сторонников — добраться из Минска могли не все. И победил. Больше вызов ему никто не бросал — все последующие выборы проходили на безальтернативной основе. Почему драматург так не хотел уходить? Боялся, что кто-то будет проводить финансовую ревизию его наследия? Об этом можно только догадываться.
Но финансовый вопрос все же волновал его — и вызвал иронию вместе с возмущением среди театрального Минска. Известной стала история, когда Дударев был обозначен как автор инсценировки к пьесе Лопе де Вега — комментировать здесь нечего. Даже странно, что никто не додумался обозначать себя как автора инсценировок к Шекспиру.
Недавно Андрей Курейчик упомянул, как Дударев перевел на белорусский язык его пьесу, но заключил договор так, что стал получать больше, чем автор.
Однако вдохновение — очень хрупкая конструкция. Когда баланс между любовью к творчеству и естественным желанием заработать нарушается, оно исчезает.
А еще меня очень зацепила история, рассказанная Владимиром Некляевым. С Дударевым они дружили, но окончательно разошлись в 2010-м: последний сказал, что его бывший друг «занимается не Божьим делом». Представляю, как тогда ранила эта фраза. Но сейчас, с высоты лет она воспринимается абсолютно закономерной в эволюции этих творцов.
В биографии Некляева были выступления на съезде комсомола в Москве, поцелуи с Брежневым — можно представить, как эти воспоминания мучали поэта, когда он вспоминал их в своем последнем романе. Была и более поздняя дружба с Лукашенко в попытке защитить белорусскую культуру. А после эмиграция и приход в политику, избиение в 2010-м и похищение из больницы. В книге Сергея Шапрана, посвященной Некляеву, прекрасно показано, как относились к нему в те времена другие творцы (иногда совершенно неоднозначно). Но сейчас лучшие произведения Некляева — классика (а поэма «Тюрьма» так вообще является пророческой).
В 1980-е Дударев имел куда лучшие стартовые условия и — выскажу здесь свою гипотезу — более яркую репутацию. Но сейчас он остается в истории выдающимся драматургом своего времени (будут ли ставить его пьесы — покажет время, хотя «Вечер», безусловно, того стоит). Это много для других, но, пожалуй, мало для него самого.
А в моем личном восприятии царит сожаление от его ухода. Ведь Дударев воспринимается человеком, который много мог, но далеко не все сделал.
