Фото: архив героини
— Был такой смешной момент на допросе в КГБ: они спросили, кто вас научил всем этим песням? Говорю: «Мне начинать с музыкальной школы учителей называть?» — вспоминает руководитель «Вольного хора», композитор и преподаватель вокала Галина Казимировская.
Многочасовые допросы после задержания в октябре 2020 года она до сих пор помнит все. Вообще все, что происходит последние три года, Галина переживает с большой болью.
— Я все ждала, когда они сделают «невольный хор». Они же любят делать такие примитивные ответные шаги. Но, видимо, оказалось не так просто заинтересовать столько людей.
Хоры в Беларуси есть, но их действительно не используют для пропаганды внутри страны. А вот на гастроли в Россию ездят. И я не могу этого понять.
Знаю несколько человек, кто отказывался, их увольняли. Остальные ездят по фестивалям и конкурсам. И это те люди, которые выходили на протесты. Они говорят, что без конкурсов невозможно, а в Европу их больше не позовут.
Да, не позовут. Это ответственность за происходящее. И мы должны взять эту ответственность на себя, не вину за войну, а ответственность.
Ведь хотим мы или нет, Беларусь используют в войне против Украины. В Беларусь вывозят украинских детей.
Мы не можем лечь под танки, но мы не можем и отказаться от ответственности.
Сейчас точно никто в Европе не пригласит на фестиваль белорусские коллективы. В 2022 году в Белостоке проходил фестиваль духовной музыки, и первый раз в нем не принимали участие хоры из Беларуси. Пригласили только Concordia Choir, который мы здесь восстановили, потому что его запретили в нашей стране и внесли в черные списки.
И наш коллектив, который полностью находится в эмиграции, посчитали возможным пригласить как представителей Беларуси. Мы заняли первое место.
— Вы выступаете и с «Вольным хором», и восстановили Concordia Choir.
— Еще у меня в Варшаве есть школа искусств имени Николая Равенского, которую мы открыли для белорусов, но, конечно, рады всем. Однажды, когда у нас был лагерь, нам позвонила женщина, сказала, что они бежали из России, и спросила, могут ли ее дети попасть в наш лагерь?
Говорю, конечно, могут. Они пришли со слезами на глазах и рассказали, что их просто выкидывают отовсюду. Их национальность стала как проклятие.
Кстати, это очень неправильно. Если бы ко всем белорусам относились одинаково, нам было бы еще хуже.
Мне кажется, что россиян, которые покидают страну, так как не хотят иметь ничего общего с властью, нужно поддерживать. А когда их выгоняют отовсюду, люди вынуждены возвращаться, и это все на пользу Путину.
У меня вообще двойственное ощущение к российской ситуации, потому что там действительно многие живут, как будто бы ничего не происходит.
Каким-то образом это похоже на то, что наблюдается и в Беларуси, где тоже большая часть людей ничего не замечает. Но мы не можем их вычеркнуть, не можем их стереть стиркой.
Нам с ними предстоит жить и работать над тем, чтобы они изменились. Иногда это просто жертвы необразованности и пропаганды. Сколько сейчас белорусов, живущих российским контекстом?
— Если брать опросы, которые проводят сегодня, почти половина белорусов так или иначе поддерживает российские нарративы.
— То есть это миллионы людей, очень похожих ментально на россиян. Если их ненавидеть, можно перейти ту тонкую грань и самим превратиться в нелюдей. Но ведь там далеко не у всех принципиальная позиция.
— А вы можете для себя определить ту грань? Есть ли у вас кто-то, с кем вы перестали поддерживать отношения после 2020 или 2022 года?
— В моем кругу нет таких людей. Мне не было с кем рвать отношения. Вот мой отец поддерживает «русский мир», живет там с Соловьевым. Но ему 80 лет. Я смотрю на него как на жертву.
Могу ли я отказаться от отца? Бывает, закипаю и просто перехожу на крик, потому что не могу понять, как он сутками ложкой ест эту кашу, которую ему впихивают в голову. Неглупый человек, но оно действует.
И там такой винегрет в голове. И что мне с этим делать? Ненавидеть я его не могу. И я махнула рукой, потому что он уже пожилой человек. Но когда мы говорим о поколении тех, кому 40-50-60 лет, мне кажется, с ними еще можно работать.
Беларусь сейчас разделена. Мы в эмиграции, не буду говорить за всех, только за себя, живем с абсолютным чувством какой-то вины и ответственности за родственников и других людей, оставшихся в стране. Особенно тех, кто находится в тюрьмах.
За тех, кто там остался и терпит этот режим, и живет в страхе каждый день. И ты здесь делаешь что-то, воображая будто этим приближаешь время, чтобы вернуться домой и всем объединиться.
А если посмотреть с другой стороны, что делают они, чтобы мы вернулись? Чувствуют ли они недостаток нас, людей, которые уехали, или они нас просто выплюнули и забыли?
— А что там теперь можно делать, чтобы оставаться в безопасности?
— Поймите, я никого не хочу оскорбить, что он, там, трус. Можно противостоять в малом, например, со своими детьми в школах. Хотя бы самим не засовывать их в тот трэш, который происходит, влиять хотя бы на уровне учительницы, не собирать те же деньги на телевизоры.
Не участвовать в этой обманной жизни. Каждый на своем месте может каким-то образом не потерять связи с Беларусью, даже если находится в ней.
Я человек творческий, поэтому смотрю на все во-первых с этой точки зрения. Продолжать писать белорусскую музыку, даже записывать тихонько какие-то песни.
Например, в белорусской библиотеке имени Франциска Скорины в Лондоне я нашла целый клад белорусского музыкального наследия, которое до меня 50 лет никто из музыкантов не трогал.
И когда люди узнали, ко мне стали обращаться из разных стран и просили присылать ноты, чтобы исполнять те белорусские песни. Также ко мне обратились из нескольких музыкальных учреждений Беларуси, из одного даже не преподаватели, а родители. Они захотели организовать такой певческий клуб, попросили прислать им ноты.
Они не собираются где-то выступать, просто хотят петь. Понимаете, когда соберется две-три семьи, человек десять — это уже среда, в которой белорусская культура может жить маленьким огоньком.
Такого может быть много в разных проявлениях: не можете петь, собирайтесь в литературные клубы, художественные.
Не давайте себя превратить в молчаливых животных или депрессивных ждунов.
Не обязательно это выносить на публичное пространство — просто для того, чтобы сохранить тот огонек, даже в своей семье. Наше общество состоит из таких сообществ.
И если таких живых клеточек будет больше, у нас реально будет больше шансов восстановить нашу страну.
Ведь перед тем, как мы будем работать с той половиной населения, которая нас не понимает, нам нужно не потерять эту, которая может отличить черное от белого.
— Как вы относитесь к тому, что сейчас Беларусь заполонили на всех уровнях российские «звезды», и белорусы говорят, что они вынуждены ходить на те концерты и праздники, потому что больше некуда, больше негде расслабиться?
— В 2020 году у нас появилось много тех, кто признался, что проснулся. Такие пробужденные белорусы. Но в них еще не укоренилась, не устроилась эта белорусскость. Да, было классно выйти вместе со всеми на улицы, и они на самом деле хотели перемен.
Но глубоких корней у них это еще не дало. Поэтому эти люди как пробудились, так и уснули вновь, и пошли на российский концерт, и заплатили за это деньги.
Для меня это все равно, что оплачивать войну. Но это тоже наши люди, с которыми надо работать. Это почва, в которую нужно сажать и сажать белорусское зерно, которое будет прорастать.
— А как это зерно сажать?
— Для многих причина в невладении информацией, кто-то просто живет с закрытыми глазами. Им нужно рассказать на понятном для них уровне.
Телевидение — это инструмент, который на многих влияет. Сейчас оно работает на мордор. А если у нас будет возможность сделать наоборот, сделать антипропаганду?
Так всегда было, каждое общество состоит из разных слоев. Есть те, кто влияет на ход жизни, и те, кто подчиняется. То есть ответственность за то, куда повести этот корабль, на тех, кто понимает.
Не то, что я отношусь к людям, как к стаду — куда прикажешь, туда и пойдут — просто нужно научить людей думать, чтобы они сами сделали выбор.
С детства они ходят в школу, где говорят только делай, а не думай, где не знают, что такое личность, мое мнение, мой взгляд. Многие в своей жизни не видели ничего кроме той ужасной школы, нетрезвого отца и недовольной матери.
Поэтому объяснить все невозможно будет по щелчку. Нужно будет начинать с детского сада, затем начальной школы.
Понимаю, что работа нас ждет большая, вся страна должна встать на перезагрузку. И это не будет быстро, нельзя будет решить так — прийти и всех уволить.
Должны произойти процессы по всем направлениям: замена учебников, методологии, курсы по повышению квалификации тех, кто способен их пройти и захочет. Понимаю, что не все пойдут за прогрессивной идеей, так как это трудно.
Обязательно будут те, кто будет блокировать, будут потери. Но это путь. Это постепенный процесс. Сразу нельзя будет даже запретить употребление русского языка. Должен быть переходный период, надо создать специальные условия, чтобы не было такого — или преподавай по-белорусски, или увольняйся.
Для первоклассников все будет легче, они сразу будут изучать российскую литературу в разделе зарубежной, вместе с французской, немецкой и т.д. С малых лет процесс будет гармоничным. К старшим школьникам должен быть другой подход.
И на все это будут нужны толковые учителя.
— А они остались?
— Верю, что и там остались, и здесь я встречаю разных людей, в том числе много подростков, которым сейчас 14-17 лет, которые в Беларуси не говорили по-белорусски, а здесь говорят, которые себя самоидентифицировали именно в эмиграции. Верю в то, что и они принесут то просвещение в Беларусь.
Безусловно, не все, кто уехал, вернутся. Много бытовых вопросов задержат: школы, университеты, хорошая работа. Да и просто сил может не хватить, чтобы снова начинать все сначала.
Я тоже понимаю, что когда вернусь домой, мне придется строить свою жизнь заново. Это снова стресс для меня и моих детей. Сама не могу представить, что откажусь и не вернусь, но не знаю, вернутся ли мои дети, когда они поступят в местные университеты. Допускаю, что у нас будет разделена семья.
— Вы сказали, что те люди, которые ходят на российские концерты, оплачивают войну. Но это эмоциональное осуждение. А кто должен нести настоящую ответственность в культуре за происходящее сейчас?
— Все те, чьими руками это сделано. Конечно, зритель — это жертва влияния. Но те, кто это все запускает, не могут не понимать, что культура — инструмент. Человек, владеющий этим инструментом, несет большую ответственность.
К сожалению, культуру тоже можно использовать двояко. Сейчас и российские артисты, и некоторые белорусы, кто дорвался до сцены, работают на зло. Те, кто пишет эти дурацкие песни, кто открывает рот и поет — все должны нести за это ответственность.
Нам известны случаи, когда руководители коллективов не только соглашались увольнять людей по каким-то спискам, а даже сами бежали и доносили на своих артистов. Это ничем нельзя оправдать, ради чего бы они этого не делали.
Вообще люди внутри страны, которые имеют какое-то влияние на других и считают, что могут себе позволить ничего не менять в своей жизни, работать, подпевать, должны понимать, все имеет свою цену. И их молчание тоже.
— А они на это ответят: хорошо вам там, в Европах, рассуждать, а нам надо детей кормить.
— Слушайте, у нас здесь люди с консерваторским образованием убирают дома, просто чтобы выжить, дирижеры работают на стройке.
У каждого есть выбор. Далеко не каждому артисту там приставили пистолет к виску и сказали — пой или убьем. Для большинства это был осознанный выбор. И одни, с детьми, кредитами и долгами, все бросили, а другие нет.
Я уже не говорю о тех, кто сам покупает билеты на те концерты. Могут ли они их не покупать, а поехать развеяться и отдохнуть, например, на природу?
Сколько я слышала в 2020 году: что ты себе думаешь, у тебя же дети. Почти нет тех, у кого бы не было никакой ответственности в жизни. Есть или дети, или кредиты, или еще что-то, что можно потерять.
Но этим и отличается человек, который соглашается взять ответственность за свою жизнь в свои руки. Однако были и есть те, кто ожидает, что кто-то одержит победу, а они ей воспользуются.
— А как мы здесь можем бороться?
— Да, это тяжело, поэтому я и чувствую все время это чувство вины, зная, что сейчас в тюрьмах убивают людей. Там каждый день не просто ограничение свободы, а настоящая физическая боль, пытка, уничтожение.
И от этого бессилия просто хочется взять какую-то арматуру в руки или оружие и пойти разбирать это Окрестина на кирпичи. Наверное так и произойдет однажды.
Что мы можем делать здесь? Рассказывать повсюду о происходящем в Беларуси, пытаться доносить это до тех, от кого может что-то зависит.
Я не могу молчать, с «Вольным хором» мы продолжаем делать не просто концерты, а акции. Рассказываем, что содержание людей в белорусских тюрьмах — это доведение их до смерти. Иногда мы даже фамилии политзаключенных, которым посвящаем песни, не можем называть, потому что на них это может отразиться. И это тоже объясняем.
На концертах подходят родные политзаключенных и благодарят. Для них это важно. Поддержать кого-то, показать, что мы действительно не забудем и не собираемся никому прощать.
— Согласны ли вы с тем, что мы восстали в 2020 году и у нас ничего не получилось?
— Не люблю этих разговоров про то, что «мы не дожали». Надо учитывать, что нами все-таки никто не руководил. Поэтому получилось как есть.
Но нельзя говорить, что мы ничего не достигли. Это неправда. Это был исторический момент, впервые такой. Никогда столько людей не были включены в борьбу в современной истории.
И те изменения в обществе, которые произошли в 2020 году, никуда не денутся. Память никуда не уйдет и обязательно даст результаты. Сейчас у нас такой этап.
Посмотрите на Польшу, которая боролась за свою независимость 10 лет. Да, страшно думать, что уже скоро следующие выборы, а мы все никак не можем что-то изменить. Но я, как и многие, не воспринимаю людей, которые сейчас объявили себя властью Беларуси, как власть.
Это бандиты. Страна находится в заложниках. У нее задача — выжить в этом плену каким-то образом.
— Хочу, чтобы вы объяснили портрет белорусского карателя, который держит в ужасе всю страну, но боится песен, носков, разных цветов и даже мыслей.
— Для меня они слабаки. Абсолютно слабые, несчастные и просто больные люди. Никакие они не мужественные.
Смотрите сами, с кем они борются — с беззащитными женщинами, детьми, безоружными мужчинами, вторгаясь в их дома. Впятером на одного, даже на женщину.
Наедине никто из них близко не подойдет. Все трусы. Тут как с домашним насильником. Это всегда больной и неуверенный в себе человек, который просто не может почувствовать свою значимость, пока кого-нибудь не унизит.
Кто идет в белорусские силовые структуры? Люди из деревни с пониманием подростка, которые никогда не осилят нормальное образование.
Кстати меня задерживали шестеро. Они все одновременно набросились на женщину, которая не сопротивлялась и вроде бы не выглядит как Рэмбо. Я просто вышла из магазина с сумкой, а меня подхватили под руки и потащили.
Получается, что даже меня испугались, так как мог бы подойти один и сообщить: «Гражданка, вы арестованы».
— Вы очень испугались?
— Ужасно. В тот момент я себя почувствовала маленькой беспомощной девочкой. После я провела на Окрестина 4 суток, и хотя это было три года назад, помню каждую минуту и каждое лицо. Я бы хотела это забыть, но помню, будто бы это было вчера.
Допросы начались прямо в том бусе после задержания. Вечером я просто молилась, чтобы меня уже отвезли в камеру и отстали.
Было видно, что они не совсем понимали, чем я занимаюсь, представляли меня «дирижером всех хоров Беларуси».
— Такая сила шла от того, что вы делали, что они придали этому масштаб всей страны. Но ведь вы действительно говорили, чтобы не начали давить, к вам могла бы присоединиться в те дни вся страна.
— Они именно так и считали, что с нами пела вся страна. Задавали одни и те же вопросы по кругу, все время матерились, поэтому я не сразу могла понять смысл вопросов. У меня слух к такому не привык.
От них исходила сильная агрессия, сыпались угрозы, что больше никогда не увижу детей. Слава богу, физического насилия не было.
Но был такой момент, руководитель Советского РОВД поинтересовался, почему я вышла на улицу. Ответила, что я против обмана и насилия. Он приблизился мне к лицу, заглянул в глаза и так издевательски спросил: «А вас что, насиловали?».
Мне стало страшно, так как это звучало как угроза. Я боялась с кем-то там оставаться наедине. Когда говорила что-то о законе, о 72 часах, отвечали, что будут перезадерживать по кругу.
И на третий день ко мне действительно подошли и сказали, что меня перезадержали. Это меня немного подломило, но на следующий день после двух судов меня все же выпустили.
Кстати все время, пока я за ними наблюдала, меня не оставляли мысли, что это взрослые мужики, в форме, с кабинетами, им что заняться больше нечем, как разговаривать со мной о музыке?
Рассказывала им, какие песни знаю, а они пытались выяснить, какие из них плохие, а какие хорошие. Прочитала даже маленькую лекцию о современной музыке.
И все же главное впечатление о том, какую угрозу, по их разумению, представляла песня. Иногда кто-то открывал дверь и отмечал: «Смотрите, это та террористка», будто они задержали невесть какого рецидивиста.
— Чего они вообще от вас добивались на тех допросах, чтобы вы признались в том, что получили много денег, собрали хор и пошли брать власть?
— Да, они хотели узнать, кто нам платит за то, что мы поем. Когда ответила, что делаем это бесплатно, не поверили: «Такого не бывает». Спрашивали, кто у меня живет за границей? А у меня половина родных живет, например, в Израиле. Но их интересовала Польша.
Было тяжело это выдержать, так как после очередного совершенно дурацкого допроса сразу начинался следующий. Они мне показывали видео, где я дирижирую во дворах. Отказываться было бессмысленно, так как у меня лицо было открыто.
Все время требовали назвать хоть какие-то фамилии, но говорила, что везде рядом рандомные люди, которых я не знаю. Убеждала их в том, что я музыкант, дирижер, и когда люди поют, у меня рука рефлекторно дергается и я начинаю дирижировать.
Уже рассказывала в интервью о сокращении «ВХ» в записной книжке. Так было обозначено много имен, и они, конечно, прицепились, что это значит.
Пока я лихорадочно придумывала, как подставить что-то вроде «воскрес Христос», вдруг у них появилась версия: «это обозначает «Веры Хоружей». Говорю, да, это «клуб любителей Веры Хоружей».
Пытались искать кого-то в моем телефоне, но у меня там несколько сотен номеров, подписанных примерно так «Петя-бас», «Наташа-сопрано». Когда спрашивали, кто это, так и отвечала — музыкант или певец. Видимо, они решили, что им столько музыкантов не нужно.
Но чего я действительно боялась, это вопроса о репетициях, ведь это была наша болевая точка, мы должны были собираться все в одном месте и это было очень опасно. Однажды перед репетицией на нас даже сделали облаву.
Поэтому я все время думала, какой бы адрес назвать, чтобы он был настоящим, и никого не подставить. Но они так и не догадались, что хору надо репетировать, видимо, так и представляли себе, что я ходила по дворам, видела тех, кто пел, подходила и дирижировала.
— Кстати, вы говорили, что один концерт записывали где-то по соседству с жильем ОМОНа.
— В Беларуси мы успели сделать два концерта. Первый записывали в Зеленом бору, где живет много силовиков. Но других вариантов не нашли, поэтому чтобы 70 человек добрались незаметно, собирались и уходили по очереди, небольшими группами.
Второй концерт мы записывали рядом с военным городком, на бывшей военной базе. Это был заброшенный ангар без электричества, пришлось ловить солнечные лучи, но запись, которая называлась «Муры», все равно получилась очень темной.
Одна из точек для репетиций была рядом со зданием КГБ. Когда было жарко, мы пытались открывать окна, но на улице собирались люди и начинали аплодировать.
— Кто придумал название хора?
— Не я. Это было спустя две недели существования коллектива, мы обсуждали вариант — «Летучий хор», потому что мы летали по Минску, и тут один из организаторов (нас было шестеро) предложил по-русски «Свободный хор», а кто-то сразу перевел — «Вольны хор».
Также один из организаторов придумал уличные акции и флешмобы. Я же искала репертуар, делала обработки, записи, проводила репетиции, прослушивала новых людей и готовила хор к акциям и концертам.
Когда сейчас анализирую объем работы, который я успевала делать в те месяцы, не верю, что такое возможно. Уже в конце сентября мы записали альбом «Годныя песні».
И это были посторонние люди, которые встретились месяц назад. Любой музыкант знает, что нужно время, чтобы познакомиться, спеться, выучить партии и очень много репетировать. Обычно, это долгий процесс, тем более для любителей.
Поэтому то, что мы через месяц на записи звучали, как настоящий хор, который всю жизнь вместе, это был соответствующий уровень адреналина и просто какое-то чудо.
Кстати, мы до сих пор поем бесплатно. «Вольный хор» — полностью волонтерский проект, он остается способом бороться за всех нас.
— Вы не были из тех, кто проснулся в 2020 году. На примере вашего мужа знали, что в Беларуси могут быть списки неблагонадежных певцов, запрет сцены.
— Да, у меня лично Беларусь и белорусскость были давно. Просто в 2020 году так сработало, что моя профессия оказалась очень востребованной.
Это произошло внезапно, когда я увидела выступление певцов на ступеньках филармонии. Это было бомбически. В тот момент я находилась в 180 км от Минска.
Сразу написала своему коллективу, что завтра мы стоим на ступеньках филармонии, или больше мы не хор. И на следующий день я уже была там и мы пели «Магутны Божа».
Вообще у меня, как и у многих в те дни, такой настрой был впервые. Впервые я пошла в инициативную группу Бабарико.
— Полагаю, что в те насыщенные работой дни вы редко бывали дома.
— Муж все понимал, хотя и смотрел на все очень скептически. Он уже много раз это проходил, поэтому не верил, что что-то может измениться, но видел, что я влезла по уши.
Поэтому он остался на хозяйстве. У нас двое детей, и он взял на себя тылы.
Но детям тоже не было все равно. Они знали и о выборах, и об остальном. Мы жили в Острошицком городке, я возила их там в школу. А менты там стоят на каждом шагу.
И вот каждый раз везу дочку, а она открывает окно и успевает крикнуть: «Лукашенко в автозак». Каждый раз боялась.
Когда меня задержали, не могли найти телефон. Говорят, поехали искать домой. А я вспомнила, что у нас в доме есть стена, на которой дети рисуют, и там нарисован большой БЧБ-флаг и еще несколько ярких лозунгов. Думаю, нет, домой нельзя, говорю, давайте лучше в машине поищем.
Мы разговаривали с детьми как со взрослыми, так и говорили: если к нам будут стучаться в дверь, нужно тихонько выйти через второй вход, перелезть через забор и пойти к соседу. Все было договорено, у каждого была бумажка с телефоном моего адвоката и подруги.
Они, конечно, очень испугались, когда меня задержали, но было бы еще хуже, если бы мы их ни о чем не предупредили. Очень много друзей поддержали нас в то время.
— Вы говорили, что ваши коллеги музыканты вынуждены в эмиграции работать и уборщиками, и на стройке.
— Про себя могу сказать, что вообще у меня не получается никаким образом наладить здесь жизнь. Два с половиной года я нахожусь здесь, но не строю польскую жизнь, а строю белорусскую жизнь. Все, что я делаю, направлено на белорусскость.
У меня нет работы, каждый месяц не знаю, как мы будем платить за квартиру. Иногда устаешь от неизвестности, что будет дальше.
У меня много занятости, активности, но это все не оплачивается. Даже в музыкальной школе я едва нахожу деньги, чтобы заплатить учителям. Бывает, получаем какие-то гранты, но это временно и хватает только чтобы несколько месяцев продержать школу. Я частно преподаю вокал и это единственный более-менее постоянный доход.
Главная проблема за рубежом, особенно для людей творческих направлений, которые больше ничего не умеют, в том, что они вынуждены уходить из профессии.
Попасть в музыкальный польский мир могут не все. Поэтому оперные певцы работают в ресторанах официантами и помощниками повара, мужчины устраиваются на стройку или охранниками. Для меня это очень тяжелая утрата. Кто-то совмещает, преподает музыку для белорусской среды. Но печальных историй много.
И ко всему этому еще эмоциональные проблемы, которые просто комом валятся. То ощущение беспомощности, когда ты не можешь ничего изменить, желание вернуться домой.
Для многих из нас Вильнюс или Варшава — совершенно рандомный выбор, на самом деле ты не хочешь здесь оставаться, ты хочешь домой.
О чем я мечтаю? Оказаться на нашем хуторе, в нашем месте силы хотя бы на сколько дней.
Может поэтому сейчас у нас нет даже елочки в квартире, ведь столько всего происходит, что праздник не лезет в дом.
— На чем держаться?
— Я не дам рецепта. Просто надо жить, ведь я же не могу не жить, у меня есть обязанности. Еще когда попадаешь в свет музыки, начинаешь петь, хотя бы на какое-то время тебя словно поднимает.
Вообще мне трудно себе представить, как люди выживают без музыки, пение на самом деле очень помогает.
Держит то, что успеваю что-то сделать для нашей будущей Беларуси, возможно, это моя миссия.
Да, моя жизнь в Беларуси разрушена, я начала строить ее в другой стране, принудительно, каким-то образом здесь барахтаюсь, но постоянно смотрю в сторону Родины, постоянно смотрю на часы — когда я смогу вернуться. И все же это не конец…
Читайте также:
